Своеобразие русских имеет совершенно иные, внутренние истоки, которые и делают нас исключительным народом. Эту исключительность отлично описал интересный современный мыслитель Дмитрий Галковский: ""Русский" - это, собственно, прилагательное, и русские межеумочная нация, нация манипуляторов, распределителей, которым, с одной стороны, на все эти национальные ограничения наплевать (то есть русские - космополиты), а с другой стороны, ни один народ их сожрать не может. По крайней мере, до начала ХХ века никому не удавалось. В ХVIII веке башкиры подняли восстание - его усмиряла европейская армия с наполовину немецким офицерским корпусом. В 1814 году башкирская конница, вооруженная луками, вступила в составе русской армии в Париж..."
Василий Розанов с присущим ему лаконизмом охарактеризовал русских так: "Духовная нация. Во плоти чуть-чуть." Действительно, русская национальная традиция никогда не фиксировала какие-нибудь жесткие этнические и фенотипические черты народа, но напрямую восходила к метафизическим принципам и мифологическим архетипам, которые, собственно, и являлись критериями русского сознания и бытия. Показательно, что расовая проблематика в ее извращенном, сугубо "физическом" смысле, который сегодня распространен в мире, так и не укоренилась в русском менталитете. И тем любопытнее в этой связи наблюдение проницательного англичанина Стивена Грэхема, много путешествовавшего по российскому Северу в начале ХХ века, который точно уловил истинный, гиперборейский смысл этого понятия: "Русские - вулканы, или потухшие, спокойные, или в состоянии извержения. Но под поверхностью даже самых спокойных и глупых таится жила энергии расы, ведущая к внутреннему огню и тайне человеческого духа".
Одним из таких метафизико-мифологических оснований русской традиции является ее уникальная "троичность", во многом укрепленная Христианством, но существовавшая и до его установления на Руси, где числу 3 всегда придавалось особое, сакральное значение. Это и три метафизических "мира" - Правь, Явь и Навь, и тройственность в некоторых описаниях пантеона "языческих" богов: Сварог - отец (1), Дажьбог - сын, Стрибог - дух. В "Слове о полку Игореве" русская земля именуется "землей Трояней", а имя этого бога (Трояна, у балтийских славян - Триглава) напрямую восходит к числу три. Другая известная троица богов - "солнечный" Хорс, Перун-"громовержец" и "колособородый" Велес - вполне соотносится с покровительством той или иной традиционной касте, соответственно, жрецам, воинам и ремесленникам. То же соответствие выражено и в знаменитой троице сказочных богатырей - Алеши Поповича, Добрыни Никитича и Ильи Муромца.
Следует подчеркнуть, что подобную тройственность надо рассматривать именно как триединство, как взаимосвязанную троицу, а не как триаду, например, в дальневосточной традиции, каждый элемент которой обладает определенной автономностью и самодостаточностью.
Поэтому любые попытки исследовать русскую традицию, вычленяя из нее какой-нибудь один монистический элемент и абсолютизируя его, представляются, на наш взгляд, необоснованными. Не менее противоречат этому триединству и всевозможные дуалистические концепции, наподобие выдвинутой Г.Джемалем, - о России как "пиковой точке неразрешимой оппозиции" между монотеистической, духовной "сущностью" и имперостроительной "субстанцией", между "вертикалью" и "горизонталью". Но, однако, и чисто метафизически, и в непосредственном контексте русской традиции, эти данности не являются взаимоисключающими, но дополняют друг друга. В русской мифологии "в небе Бог, на земле богатырь" (М.Волошин) составляют вполне органичное единство, не поддающееся распаду на "иранскую" и "туранскую" тенденции именно благодаря третьему элементу.
В течение русской истории последних веков манифестациями этой троичности служили известные формулы гр. Уварова "Православие, Самодержавие, Народность", Константина Родзаевского "Бог, Нация, Труд" и... "Ленин, Партия, Комсомол". Поэтому необходимо поставить вопрос о надвременной, метафизической "матрице" этого постоянно проявляемого "триединства", с помощью чего только и можно установить специфическую структуру русской традиции, превышающую ее исторически изменяющиеся манифестации.
На наш взгляд, ее первым и наивысшим приципом является БЛАГОДАТЬ, Харизма, аналогом которой у зороастрийцев считалось Хварно - божественный, солнечный, небесный огонь. Это сугубо инициатический символ духовного рождения, глубоко воспринятый Православием (дары Святого Духа), но не ограниченный им и в историческом контексте обозначающий вообще всякую священную (или - выглядящую таковой) инспирацию тех или иных социальных событий. Макс Вебер, исследуя социологию харизмы, выделил четыре ее критерия - харизматическое лидерство носит личный характер, строится на эмоциональной основе, играет новаторскую или революционную роль, с течением времени рутинизируется. Эта схема как нельзя лучше соответствует русской истории, в которой все решающие события - от выбора религии (Владимир) и ее реформации (Никон) или контр-реформации (Аввакум), до коренных социально-идеологических перемен (варяги, Иван Грозный, Петр, Ленин, Сталин, Ельцин) - всегда имели именно харизматическую основу, которая рождала у народа иррациональную веру в "высшую оправданность и необходимость" того или иного вождя. А любые попытки изменить ход русской истории без харизматического лидера (декабристы, Временное Правительство, ГКЧП, Октябрь-93...), с надеждой лишь на "здравый смысл" народа, с неизбежностью проваливались.
Вторым принципом русской традиции нам представляется понятие ВОЛЯ. Показателен его двойственный и, казалось бы, взаимоисключающий смысл - воля волевая и воля вольная. Тем не менее, это сочетание (имеющееся только в русском языке) отнюдь не является простым омонимическим совпадением. Например, когда в XVI-XVII вв. многие казаки и беглые крестьяне устремлялись на Север, в Сибирь, на Дальний Восток, это было как вольнолюбие и стремление избавиться от чрезмерной тогда государственной "опеки", так и воля к организации великого пространства. Объединение этих двух ориентаций одним понятием уже само по себе достаточно свидетельствует о синтетической природе традиционного русского мировоззрения.
Однако, если синтез этих "воль" в каком-либо контексте не происходит, тогда они "рассыпаются" в различные виды противоречий, известных в русской национальной психологии. Это - апокалиптика и нигилизм, святость и юродство, аскетизм и разврат, деспотизм и анархизм, жестокость и доброта, коллективизм и индивидуализм, национализм и всечеловечность, богоискательство и безбожие, смирение и наглость, рабство и бунт... Но синтез вовсе не означает усреднения и взаимопогашения этих качеств, либо постоянного торжества одного над другим. Русская традиция едина, и ее целостная, качественная природа не тождественна ни одной из ее исторических манифестаций, а также всей их сумме. Само это единство парадоксальным образом заключено в обоюдном обострении и радикализации всех русских "противоречий", а не в их усреднении или постоянном доминировании какого-либо одного элемента. И в этом - неповторимая специфика "непонятного" русского народа, который, по точному наблюдению Николая Бердяева, "способен внушать к себе одновременно сильную любовь и сильную ненависть".
Поэтому русская склонность к пределу, неудовлетворенность посредственным,
"незнание меры" и экстремизм - сами по себе и являют традицию. Это хорошо
подметил Алексей К. Толстой:
Органично сочетать эти "воли" способна только "коронующая" Двуглавого Орла Благодать, которая дается Духом "не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости" (Тит, 3, 5) и проявляется в той или иной харизматической силе. И эта сила, фокусируя двойственную волю во всякий раз новом единстве, одерживает ПОБЕДУ, которая и является третьим принципом русской традиции.
Но эта победа имеет свою собственную традиционную для России закономерность, на которую обратил внимание Иван Ильин, отметив, что русский человек, обыкновенно, побеждает не путем дальновидного расчета и по заранее выработанному плану, а путем импровизации в последнюю минуту. Имеющая свои истоки в мифологии, эта истина неоднократно подтверждалась в русской истории - в битвах и дворцовых переворотах. Но она имеет и свое обратное правило: в России чаще всего бывает так, что когда победа скрупулезно "планируется", ее одерживают совсем другие силы! В истории ХХ века это правило исполняется "безотказно" - "продуманные" столыпинские реформы погребаются ввязыванием в Первую мировую войну, дотошная подготовка Учредительного Собрания мгновенно срывается Октябрьским переворотом, долго зревшая в коммунистических мозгах идеология мировой революции разбивается о железобетон сталинской империи, разработка операции "Гроза" по "освобождению" Европы сгорает 22 июня 1941, хрущевские теоретики коммунизма умолкают в 1964, "непобедимая и легендарная" уже в 1980 такой не кажется, "магические" "500 дней" стягиваются в 0 очередным горбачевским пируэтом, а вместо его собственного "ново-огаревского процесса" по Москве идут танки. Пришедшему же за ними всеми харизматику удалась только августовская импровизация, потому что затем уже "продуманные" беловежские соглашения и ликвидация Советов завершились, соответственно, геополитическим хаосом в СНГ и весьма нелегкой Думой... Таким образом, можно с уверенностью сказать, что нынешний, уже рутинизировавшийся, режим во всяком случае будет побежден не "системными аналитиками" оппозиции.
Победа в русской традиции всегда осуществлялась не столько во имя установления какого-либо нового политического режима, сколько - ради самого преодоления противника. В сущности, она и удавалась только в таком случае, и затем в наступившем "вакууме" вспыхивала новая "харизма". Так действовал великий полководец Александр Суворов, но не так советские комиссары в 1945, отчего европейскому коммунистическому блоку суждено было неминуемо развалиться. Поэтому здесь надо подчеркнуть, что как только понятие "победы" мировоззренчески ограничивается представлением о неком фиксированном социальном порядке как ее результате, то такая "победа", если она и состоится, будет весьма недолговечной и, кроме того, приведет к скорому угасанию и рутинизации харизмы сил, ее одержавших, сколь бы они не стремились ее искусственно продлить.
Вообще, любой разрыв в этой "троице" и, тем более, попытка абсолютизировать какой-либо из ее элементов глубоко извращают русскую традицию. Так, патриарх Никон, разорвавший средневековую уникальную и органичную структуру Царствия, Святой Руси во имя "греческой благодати", был, наконец, с неизбежностью отвергнут царем. Но и абсолютизация "волевой воли", выражавшаяся в десакрализованном (особенно в ХХ в.) империализме и социальной диктатуре, также неминуемо вела к краху и перелету "маятника" в хаотический массовый демонизм. Наконец, обожествление результатов какой-либо победы всегда приводило лишь к застою и закрытости дальнейшего пути для нации.
Впрочем, этот путь может закрыться и при неразрывности русской традиции - когда она воспринимается либо статически: с какой-либо "раз навсегда данной" харизмой, по-своему разрешающей двойственность "воль" и ведущей к соответствующим себе "победам", либо инерциально - как механическая смена харизм. Подобное "зацикливание" русской традиции на самой себе, на ее отдельных исторических манифестациях или даже на всей их количественной сумме - без осознания качественного, метафизического истока - и превращает ее в усредненную контр-традицию, в инверсивную пародию. Русская традиция, как воспетая Гоголем "бойкая и необгонимая птица-тройка", всегда хочет обогнать саму себя, жаждет самопреодоления, - пока не приходят беды в виде "дорог и дураков".