О РУССКОЙ УТОПИИ И ЗУЛЬМЕ

В 2004 в Екатеринбурге издательством «Ультра.Культура» была издана книга под непримечательным названием «RUтопия», которое у неподготовленного читателя может вызвать лишь скепсис или иронию – мол, очередное сочинение праворадикального публициста на тему «как нам обустроить Россию». Однако по мере погружения в текст лишний раз убеждаешься, насколько первое впечатление ошибочно. «RUтопия» - это парадоксальный и дискуссионный социально-философский трактат карельского автора Вадима Штепы о современности (и пост-современности), её вызовах и свершениях.

Прежде всего, подкупает позиция карельского философа, которая ускользает от однозначной классификации – это уже само по себе интригует читателя, а текст уподобляется детективу, где на месте убийцы оказывается сам автор. Вадим Штепа не рубит очередным манифестом, а постепенно заманивает читателя в лес раздумий с помощью удачно подброшенных фактов, мнений, занимательных экскурсов и собственных мыслей.

Автор «RUтопии» с равным авторитетом цитирует либеральную Валерию Новодворскую и традиционалиста Рене Генона, демонстрируя явное презрение к «модернистскому» делению политического спектра на «левых» и «правых». Что может быть левее анархизма и правее фашизма? Однако Штепа обозначает идейную близость как к тем, так и к другим, равно удаляясь от ортодоксальных приверженцев этих направлений политической мысли. Как «анархист» он проповедует «сетевое общество» и ополчается против чиновников всех мастей – этих адептов метафизического принципа Пирамиды. Но кто из анархистов согласится с фашистской «нордической мифологией» и ксенофобским тезисом о «свободе от массового демографического нашествия «этнических мусульман» в Европу или о «харбинизации» Сибири? Какой ортодоксальный либертарианец согласится с элитаристской концепцией «покровителей» и критикой коммунистов за то, что те «искусственно пытались превратить рабов в друзей»? При этом карельский философ решительно критикует саму суть фашизма за попытку прикрыть «модернистский тоталитаризм традиционалистскими лозунгами» и откровенно смеется над животноводческими фермами Третьего Рейха по «воссозданию расы сверхчеловеков».

В своих философских рассуждениях Вадим Штепа отталкивается от постмарксистского различения Карла Мангейма (1893—1947) между «идеологией» и «утопией». Хотя карельский автор и признает «объективные экономические и культурные закономерности», однако реальная мощь и процветание наций, а также темп и направление истории все же зависят от идей. Они бывают двух видов – идеологии (они же антиутопии) и утопии. Для Штепы они неравнозначны. Идеологии переполнены «образами врагов» и призваны закрепить статус-кво. Аналогом марксистского термина «идеология» в исламской теологии является куфр («неверие», но буквально: «сокрытие») – информационная матрица, измышленная Шайтаном. Интересно, что Сатана (шайтан), пишет Штепа в сноске к главе «Пророческий парадокс и жреческая ортодоксия», переводится как «препятствие». Надо думать, речь идет о препятствии на пути исторического прогресса, равно как и на пути духовного совершенства. Идеология отрицает любую утопию как несбыточное и опасное мечтание, хотя сама является её производной. Однако Штепа не поясняет как идеологическое общество модерна, которое он начинает с конца античности, смогло породить грандиозный взлет науки и классического искусства.
 

Карельский философ утверждает, что утопия – это семя процветания любой нации. Вслед за Мангеймом он отвергает привычное представление об утопии как об идиллии. Утопия – это проект преобразования действительности, «альтернативное настоящее» и «эталон реальности». В исламской теологии аналогом утопии является иман – «вера», которую через антитезу к куфру на современный русский язык можно перевести как «открытие». Подобное отождествление не является натяжкой, поскольку сам Штепа вслед за немецким марксистом Эрнстом Блохом (1885-1977) признает тождество религиозного и утопического сознания: «всякая религия в основе своей утопична». Подобно вере, утопия – это не призрачное бытие, но аристотелево «еще-не-бытие», потенция мира. Но подобно тому, как религия нуждается в обновителях веры – в противном случае, иман превращается в нифак (вера становится суеверием) – так нуждаются в обновителях или, как пишет сам Штепа, в «покровителях» сами утопии.

Информация существует только в движении (процессе её передачи), где цель – Абсолют (Бог как субстантив совершенства). Идеология и куфр – это тромбы – старые сгустки информации, мешающие дальнейшему её продвижению. Отсюда понимание сатаны не как сущности, но как персонификации препятствия. К примеру, в Евангелиях Иисус называет сатаной как раз своего ученика Петра (Евангелие от Матфея 16:22-23).

Итак, Вадим Штепа утверждает: «всякую историческую действительность преобразуют именно утописты». Для пояснения этого тезиса он использует исторические иллюстрации. Например, первая глава «RUтопии» называется «Почему Америка непобедима?». Ответ для карельского философа очевиден: США непобедимы благодаря своей воплощенной «американской мечте». Расцвет и влияние Советского Союза и Третьего Рейха также были обусловлены утопическими проектами, хотя и выродившимися затем в антиутопии. Но изначальной сутью коммунистической утопии было построение «свободного общества равноправных», а фашистской – воскрешение «Золотого Века» легендарных ариев и реализация проекта сверхчеловека.
 

Однако в процессе чтения «RUтопии» возникает вопрос: почему американская утопия просуществовала около трех веков и только-только начинает превращаться в «застывшую» идеологию, а век коммунистической и фашистской утопий значительно короче. Складывается впечатление, что у утопий есть некий критерий, соблюдая который они живут, а не соблюдая – умирают. Поэтому для Вадима Штепы утопия это не просто проект преобразования действительности, но реализация строго определенного метафизического принципа Сети, который постмодернисты Жиль Делез и Феликс Гваттари обозначили в символе ризомы – корня с отсутствующим центром (например у картофеля). Поэтому карельский философ называет утопиями раннее христианство и иудаизм, а проект евразийцев и исламистов называет антиутопическим, хотя он в не меньшей степени стремится к преобразованию действительности.

Евразийцы на взгляд Штепы антиутопичны потому, что исповедуют не «активную», но «реактивную» картину мира (их мировоззрение основано на противопоставлении себя «атлантизму») и пытаются реанимировать «ордынско-имперскую идеологию». Однако карельский автор здесь порою отходит от своего принципа позитивной утопии и сам начинает видеть в евразийцах «врагов». Так Штепа предрекает «цивилизационную границу» между Северославией (собственной утопией карельского автора, о которой будет сказано ниже) и Евразией и решительно настаивает на «демосковизации русского пространства». Очевидно, что «образ врага» является закономерным процессом становления утопии. Достаточно вспомнить, что на ранних этапах воплощения эталонной для Штепы американской мечты протестантские поселенцы тоже имели врагов в виде индейцев, которых ассоциировали с библейскими филистимлянами – конкурентами в борьбе за землю обетованную. Так грань между утопией и антиутопией становится объективно неразличимой, а субъективно произвольной.
 

С исламистами сложнее. От них карельский философ предпочитает отгородиться и заключить своеобразный «Дейтон» по аналогии с перемирием между христианами и мусульманами в Боснийской войне 1992-1995. В своем фактическом (хотя и с некоторыми оговорками) неприятии ислама Штепа ссылается, в сущности, на субъективные ощущения и предрассудки, такие как отсутствие притягательности, «варварские» ассоциации, чуждость русскому уху и проповедь абсолютного поклонения. Первые два аргумента можно приписать инфильтрации неолиберальной пропаганды. На третий аргумент можно возразить, что русский язык не китайский и достаточно пластичен при заимствовании новых слов из других языков. Кроме того, ислам не исчерпывается арабской культурой: почитаемый в исламе пророк Моисей говорил на иврите, а Иисус на арамейском языке. Четвертый аргумент основан на отождествлении ислама («покорности», «предания Богу») и зульма («внешнего принуждения»). Внешне эти понятия схожи: в обоих случаях речь идет о репрессии и подавлении. Однако ислам – это триединство самодисциплины, самоотречения и самоограничения, без которых невозможна творческая сублимация и вера с её устремленностью к совершенству. Тогда как зульм – это диктатура, покорность внешняя, требуемая со стороны Другого, например, священника или общины. Ислам направлен против зульма во всех его проявлениях, как светских, так и духовных. Одно из коранических обвинений против ортодоксальных христиан заключалось как раз в том, что те «взяли книжников и монахов за господ себе, помимо Аллаха» (Коран 9:31). Исламское сообщество (умма) представляет собой конфедерацию самоуправляющихся общин (джамаатов). Ислам антиклерикален по сути, в нем нет иерархической церковной организации, нет института посредников между человеком и Богом. Муфтияты – это нововведение (бид’а) турецких султанов, свергнувших последнего халифа и претендовавших на роль «повелителей правоверных».

Справедливо борясь против зульма, Штепа выплескивает вместе с водой и ребенка – ислам как внутреннюю самодисциплину. Превознося метафизический принцип Сети, карельский философ «выказывает фатальную глухоту к многозначности русских слов»: сеть – это то, чем улавливают на погибель. Сражаясь с центрами – этими побочными и закономерными эффектами самоорганизации хаоса – он не замечает главной опасности современного «постмодернистского» общества, обозначенной в исследовании Герберта Маркузе «Одномерный человек» (1964): «В сверхразвитых странах все большая часть населения превращается в пленников, плененных не тоталитарным режимом, а вольностями гражданского общества, чьи средства развлечения и облагораживания принуждают Другого разделять их звуки, внешний вид и запахи». На смену центристской отупляющей идеологии идет децентрированная, но не менее отупляющая попса. Потребление как проект немедленного и неограниченного удовлетворения потребностей разжижает и ослабляет само желание. Такое состояние не только не создает «предпосылки к абсолютной утопии», как пишет Штепа в главе «Воображаемое общество», но, напротив, вызывает только апатию. Культурогенез посредством сублимации является следствием подавленного желания – таков тезис фрейдизма; а исламская теология утверждает, что ширк (пролиферация желания) не менее опасен, чем тагут (зацикленность на сверхценной идее).

Но все же карельский философ прав, заявляя, что среди симулякров (виртуальных образов современности) могут оказаться трансгрессоры (термин Сергея Корнева) – явления, взламывающие лед настоящего. Трансгрессоры превращают нынешнюю эпоху Постмодерна в новую Протореальность. Распыление тагута в ширк способно подготовить почву для нового обновления веры.
 

Какова же утопия Вадима Штепы? Несмотря на заявленное «никаких чрезмерных описаний общества будущего», проект «RUтопия» все же имеет очертания. Карельский философ утверждает, что в будущем благодаря глобальному потеплению центральные районы Земли превратятся либо в безжизненную пустыню, либо уйдут под воду, тогда как северные циркумполярные регионы окажутся наиболее пригодными для человеческого существования – там появится новая цивилизация. Ядром её станет Русский Север – самый многолюдный и просторный. Штепа использует разные названия для обозначения грядущей цивилизации, которые призваны подчеркнуть её суть: Северославия, Сверхновый Свет, Белая Индия, Гиперборея, Беловодье, Новая Гардарика – все эти имена символизируют симпатии карельского автора к федеративным проектам, соответственно, Югославии, США, Индии, древнегреческим полисам, сети старообрядческих согласий и Новгородской республике. Создание новой цивилизации мыслится не через разрушение предыдущей, а через укрепление северорусского и сибирского регионализма и включение этих регионов в глобализацию, минуя московский центр и транснациональные монополии. Особая роль в этом проекте отводится строительству «Берингова моста» – конвергенции Чукотки и Аляски, что будет знаменовать начало новой эры, поскольку именно там Дальний Запад и Дальний Восток сомкнутся. Деление «Запад – Восток» обессмыслится. Это и будет рождением Севера.

Несмотря на то, что в позитиве проект Штепы кажется ортодоксально леволиберальным – светское государство, сильное гражданское общество, веротерпимость, антимонополизм, ориентация на раннюю американскую демократию – акцент на радикальном федерализме выглядит привлекательным и для традиционалиста. Излишняя централизация уже привела, во-первых, к расцвету транснациональной бюрократии, имеющей сомнительную легитимацию; а во-вторых, к жесткому делению «столица – провинция», когда целые регионы мира обречены на атрофию из-за оттока интеллектуальных и финансовых ресурсов в центр.

При всей своей неоднозначности книга «RUтопия» имеет главное достоинство – это, говоря словами Вадима Штепы, подлинный постмодернистский текст, который «учит не правильно жить, а многомерно мыслить».