Вадим Штепа

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 

КАК 

КИТЕЖ-ГРАД


Доклад на Международной научной конференции 
«Санкт-Петербург и Северо-Запад России: 
история, культура, современность», 
Санкт-Петербург – Старая Ладога, 25 - 29 июня 2002 года


Тема, которую я хотел бы развить в своем выступлении, довольно многомерна, я попытаюсь обобщить выводы нескольких статей, однако, надеюсь, что логика доклада покажется уважаемым коллегам достаточно прозрачной.

Для тех, кто интересуется символическими смыслами исторических событий, эта трансформация крайне примечательна: в 17 веке «Китеж» древлеправославной Руси таинственно «ушел на дно», а уже в 18-м столетии не менее загадочно «поднялась из вод» столица новой России. Внешне эти события кажутся абсолютной противоположностью – одна цивилизация исчезла, другая появилась. Однако то, что кажется противоположным внешне, в сущности зачастую оказывается глубоко взаимосвязанным. Как и в данном случае было бы ошибкой противопоставлять эти события – скорее они являли собой два лика одного и того же процесса. Это вполне подтверждается историческим парадоксом свободного существования в Петровскую эпоху знаменитой Выгорецкой старообрядческой пустыни, и даже фактами прямого общения и сотрудничества Петра с ее насельниками. 

На эти два вопроса – «Почему исчезла староверческая, условно говоря, «китежская» цивилизация?» и «Почему возникла необходимость в появлении Петербурга?» – можно дать один и тот же ответ. 

Петровские реформы символически являли собою восстание против архаичности и консервативной самозамкнутости Московской Руси, узурпировавшей мифологию «Третьего Рима». Это было волевое возвращение России в европейскую цивилизацию. Именно «возвращение» – поскольку Северная, Новгородская Русь изначально была ее неотъемлемой частью.

Если внимательнее вглядеться в логику староверов, по существу они стремились к тому же самому. То «предательство Святой Руси», в котором они обвиняли патриарха Никона, исходило из того, что он взялся править русские священные книги и сам строй богослужения по современным греческим образцам, которые к тому времени сами уже изрядно деградировали от византийского православия. Падение Константинополя и последующая уния с Ватиканом превратили греческую церковь из центрального в довольно периферийное, несамостоятельное учреждение. Поэтому правка русских книг и ритуалов по ее образцам духовно провинциализировала и саму Россию. 

Давно уже пора развенчать ложный миф о том, будто бы староверы исповедовали некую «национальную версию» христианства. На самом деле, это именно они оставались последовательными универсалистами в трактовке христианского вероучения, тогда как официальная, «никониянская» церковь вводила жесткую цензуру. Достаточно сравнить уровень преподавания в московской Славяно-греко-латинской академии, где была система, аналогичная советским «спецхранам», и библиотеку Выгореции, где свободно изучалось не только святоотеческое наследие, но и переводились западные богословы и просветители, алхимические трактаты, Коран и т.д. 

Если взглянуть на проблему с другой, более «прагматической» точки зрения, то здесь вновь мы увидим эту интересную параллель – Петр начал преодолевать экономическую и технологическую отсталость России от Европы, и его дело позднее наиболее успешно продолжили именно староверы, известные фамилии русских промышленников и купцов. Староверие фактически стало аналогом европейского протестантизма, с его особой трудовой и предпринимательской этикой. (Разумеется, здесь речь идет о типологическом, а не доктринальном сближении – староверы были и оставались православными, и аналогия с протестантизмом здесь просматривается лишь в том, что они отрицали узурпацию духовной власти официальной церковью с той же настойчивостью, с какой европейские лютеране восставали против подмены христианства поклонением папе римскому.)   
 
Время обнаруживает удивительную точность поговорки о том, что «все новое – это хорошо забытое старое». История при достаточно широком взгляде на нее демонстрирует свою циклическую, а не линейную природу. Иногда чем дальше от нас отстоит то или иное явление, теряясь в «легендарной глуби веков», тем оно парадоксальным образом оказывается актуальнее. В современном искусстве, охотно оперирующем древними мифологическими сюжетами, это наиболее заметно. Однако обращение к этим древностям вовсе не означает какой-то их буквальной реставрации – скорее речь идет о их проявлении «на новом витке», в новых формах.  

В этой связи можно сделать такой парадоксальный вывод – именно углубление Петербурга в собственную традицию и показывает его путь в будущее. Причем эта традиция не ограничивается только Петровским периодом, а уходит гораздо глубже, ко временам Новгорода Великого, миссию которого он по существу преемствовал. Корни трехвекового соперничества Петербурга и Москвы за столичный статус вполне можно проследить и в имевшем место пятью веками раньше аналогичном соперничестве Москвы и Великого Новгорода. Новгород выражал альтернативный московскому вариант «русской идеи», с самосознанием граждан, а не холопов, с вечевым самоуправлением, которое было прообразом парламентской демократии. Новгороду не было нужды «прорубать окно» в Европу – туда для мирных гостей всегда была «открытая дверь», и сам Новгород был членом Ганзы – тогдашнего аналога Евросоюза. 

Весьма интересно проследить и эволюцию мифа о «Третьем Риме». Московские историки привыкли отождествлять его с Москвой, беря за основу известную концепцию старца Филофея. Однако она появилась в 16 веке, тогда как еще в 15-м на Руси имела широкое хождение апокрифическая «Повесть о белом клобуке». Белый клобук – традиционный головной убор новгородских архиепископов, и в «Повести» говорится о его «переходящем статусе» – от Константина Великого он попал к римскому папе Сильвестру, от того – к византийскому патриарху, а тому является во сне ангел и повелевает отправить клобук в Великий Новгород, «тамо бо ныне воистину славима есть Христова вера». Остается только удивляться, откуда в этом мифе вообще появилась Москва и затем узурпировала его…

Петербург воспринимался московскими идеологами как «не совсем христианский» или даже «антихристианский» город именно потому, что они привыкли воспринимать христианство сугубо в своих узконациональных и даже провинциальных рамках. Тогда как есть основания предполагать, что Петр, максимально используя европейскую архитектуру для возведения православных храмов, пытался тем самым преодолеть разделение самого христианства на враждующие конфессии, и тем самым сделать Петербург действительно «градом Святого Петра», столицей единой, апостольской церкви, с миссией которой не справился исторический Рим, где, напротив, были введены такие доктринальные «коррекции» христианского вероучения (догмат о «филиокве», индульгенции, инквизиция и т.д.), которые в свое время и подорвали христианское единство. Кажется неслучайным, что утвержденный Петром герб Санкт-Петербурга весьма напоминает герб Ватикана.

Если углубиться в историю еще дальше, то миссию Петербурга можно возвести и к варяжской, условно говоря, «гиперборейской» традиции, когда именно северяне открыли знаменитый путь движения цивилизации «из варяг в греки», а Старая Ладога (в другой транскрипции – Альдейгьюборг) была первой столицей Руси. Само слово «Русь» тогда не имело четкой этнической дефиниции и полностью не отождествлялось со славянами, как это произошло позднее. И это парадоксальным образом вновь нашло свое выражение в «интернациональном» характере Петербурга, в строительстве и развитии которого принимали участие представители многих европейских народов.

Эта древняя, «легендарная» эпоха княжеской Руси, пока она еще не подверглась ордынско-московской централизации, строилась именно по сетевому принципу. И показательно, что новейшие тенденции в Европе тяготеют, на новом этапе, к аналогичному – сетевому, транс-региональному развитию. С этой точки зрения имперский период Петербурга может быть распознан лишь как временный, а не основополагающий. В Петровское время методом преодоления архаичного московского централизма мог быть только новый, еще больший централизм. Но теперь ситуация кардинально изменилась, и в поисках решения актуальных проблем заставляет обращаться к более древним архетипам.

21 век, эпоха глобализации, обещает быть эпохой не империй, а цивилизаций. Однако разные цивилизации также пребывают в определенной конкурентной борьбе, и поэтому в новом, транснациональном контексте невозможно пытаться быть просто «как все» – это означало бы банальное цивилизационное растворение и исчезновение. Петербург должен сформулировать и выразить свою новую цивилизационную идентичность. По нашему предположению, она все же будет являться славянской. Однако, это уже новая славянская цивилизация, обогащенная всем западноевропейским наследием. И не только западноевропейским – но и глобальным опытом последних лет.

В истории прошлого, 20 века на мировой арене уже был опыт создания «Славянской Европы» – мы имеем в виду докоммунистическую историю Югославии, которая строилась по такому же многонациональному и многоконфессиональному принципу, что и Западная Европа. Южным славянам в определенный период удалось создать довольно стабильную двухконфессиональную систему, где православные (сербы и черногорцы) и католики (хорваты и словенцы) уживались аналогично такой же двухконфессиональной (католическо-протестантской) системе Западной Европы. Однако этно-религиозные разногласия в данном случае оказались гораздо сильнее, что, к сожалению, и повлекло за собой крушение южнославянской цивилизации. 

В последнее десятилетие, учитывая резкий рост исламского влияния на Юге, славяне геополитически все более осознают себя Севером. Однако новая, северно-славянская цивилизация по своему типу будет уже представлять собою скорее не «Славянскую Европу», но «Славянскую Америку», где славянство избавится от этнофольклорной замкнутости и поверхностного традиционализма и превратится в естественный аналог англо-саксонской культурной доминанты в США. Речь идет не об архаичных «славянских соборах», вечно плачущихся в московскую жилетку, но о новом культурном и, если угодно, антропологическом типе славянина. Здесь будет нелишне вспомнить, что сам Петербург создавался именно как «Новый Свет» России, именно отсюда отправлялись знаменитые морские экспедиции на исследование Камчатки, Аляски, Калифорнии и т.д.

Современная глобализация уже делает условностями такие некогда фундаментальные понятия как «Запад» и «Восток». И тем самым создает основания для продолжения славянской цивилизации на новом этапе. Если в эпоху европоцентризма, символически говоря, утонул древнерусский «Китеж», чтобы восстал западноевропейский Петербург, то теперь само западноевропейское наследие здесь будет переплавлено в новую, уже глобальную славянскую цивилизацию, «переведено на ее язык».  

Неудивительно, что в последнее время вновь обостряется московско-питерское «соперничество» за столичный статус. И здесь дело не только в поверхностных политических событиях, связанных с теми или иными персоналиями. Проблема в действительности лежит гораздо глубже и связана с тем, что Москва ныне уже не способна быть новым славянским центром. Там сегодня все большее распространение получают идеи евразийства, основанные на уже устаревшей «западно-восточной» оппозиции. Если евразийцы идеологически и методологически противопоставляют себя Западу, то мы просто вбираем его в себя и говорим на языке новой, глобальной, Северной цивилизации. И если московская Россия будет все более эволюционировать в сторону «Евразии», не исключено, что наши северные земли, преемствующие варяжскую, новгородскую и петербургскую традицию, со временем реализуют свой автономный и альтернативный цивилизационный проект, который можно условно назвать «Северославией» – как особую, но неотъемлемую составную часть Глобального Севера.

Древность и современность могут не только не противоречить, но вполне органично дополнять друг друга. В этой связи интересен пример современной Хорватии, в которой в эпоху независимости и интеграции в европейские процессы язык, однако, эволюционировал не в сторону некой «универсальной лексики», а как раз наоборот – к воскрешению славянского словообразования. Вероятно, в этом проявляется второй лик настоящей глобализации, который почему-то часто не замечают. Он выражается в том, что экономическая глобализация успешно дополняется культурной регионализацией, она не стирает местные особенности, а наоборот – освобождает их от подчинения прежним, имперским стандартам. Как и в современной Франции люди все охотнее именуют себя не «французами», а «парижанами», «марсельцами», «провансальцами» и т.д. Так что нельзя исключать, а точнее – даже можно уже предположить скорое воскрешение культурной специфики российского Северо-Запада и в частности особенностей «петербургской культуры». А возможно даже само слово «Санкт-Петербург», возникшее как дань европоцентризму своего времени, останется вскоре сугубо для парадно-торжественного употребления (как «Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии»), а в обиход вернется его славянская форма «Петроград». Это, кстати, такой проницательный мастер слова, как А.И. Солженицын, предлагал еще в 1990 году. Возможно, это и станет настоящим «возвращением Китежа». 


Сокращенный вариант этого доклада опубликован в газете «Невское время» 


КИТЕЖ |Символы