АНТРОПОЛОГИЯ
СЕТЕВОЙ ЭПОХИ

Современная ситуация часто описывается как переход от эпохи Модерна к эпохе Постмодерна. Этим эпохам легко подобрать символические соответствия. Пирамида символизирует иерархическую структуру общества эпохи Модерна, тогда как «в Сети, – по выражению теоретика информационного общества Мануэля Кастельса, – власть информационных потоков преобладает над потоками власти».

Многие исследователи указывают на принципиально антимонополистскую природу Сети: даже контролировать технологию – еще не значит контролировать информационные потоки. Сама технология постоянно подсказывает выход из-под контроля. Речь идет о становящихся все более популярными в Сети способах обмена информацией «peer-to-peer», т.е. напрямую между пользователями, в обход центральных серверов. В этой ситуации и само слово «центральный» утрачивает смысл.

Интернет крайне отрицательно относится к иерархическим пирамидальным структурам во всем: от институтов власти до языковой системы. На смену иерархии приходят горизонтальные структуры, принцип «субординации» сменяется принципом «кластерности».

Угрожает ли сетевая структура общества ценностям, которые считаются «традиционными»? Как показывает практика, развитие информационных технологий вовсе не уничтожает религиозные верования. Однако новые возможности коммуникации трансформируют традиционные религиозные практики и сам институт религии.

Английский теолог Дэвид Гордон в работе «Религия и Интернет» отмечает, что открытый доступ к религиозной информации способствует развитию религий, в основании которых лежит не догматика, а личностное отношение к божественному. И делает прогноз – несмотря на неизбежные контрдвижения, основанные на антитехнологическом пафосе (фундаментализм и изоляционизм), большинство религиозных движений будет трансформироваться в соответствии с принципами Интернета – открытость, обратная связь, возможность личного выбора.
 

Петербургский социолог Дмитрий Иванов в своей книге «Виртуализация общества», на основе многостороннего анализа, охватывающего политику, экономику, науку, искусство и семейные отношения современного индивида, делает вывод о том, что «мы живем в эпоху общества образов и образов общества».

В политике главную роль начинают играть не идеологии, а имиджи. В экономике создание уникальных брендов становится все более прибыльным, чем «валовое» производство вещей. Сами деньги из некогда буквальной ценности (золотая монета) превращаются в «образ платежеспособности» (кредитная карточка). В науке различима эволюция от «поиска истины» к созданию «образа компетентности», заслуживающего грантовой поддержки. В искусстве на смену известным стилям приходит постмодернистская игра цитат и аллюзий, создающая «образ произведения искусства». Наконец, семейные и гендерные отношения также покидают лоно модернистских «норм» и могут быть совершенно различными вплоть до принципиальной неопределенности и полной виртуализации, симулируя, однако, в игровых формах образы прежних идентичностей…

Само общество в этих условиях из некогда статичной системы институтов становится сплошным потоком образов – поскольку практически любой из этих институтов может быть воспроизведен виртуально. Даже актуальная в последние годы «борьба с терроризмом» все более выглядит скорее борьбой с известным образом террориста, чем с причинами этого явления.
 

Виртуализация общества с неизбежностью предполагает и трансформацию самого человека. Происходит интенсивное становление виртуальных личностей – которые используют сетевые ники вместо родовых имен и организуют глобальные сообщества, часто крипто-религиозного характера. Фактически это означает «новую мифологизацию» – как неожиданный результат технологической революции, казавшейся апофеозом рационализма.

Один из родоначальников Рунета Евгений Горный в работе «Онтология виртуальной личности» перечисляет следующие характерные ее черты:

1) Бестелесность, редукция личности к ее семиотическим манифестациям (т.е. к текстам в самом широком смысле);

2) Анонимность, по крайней мере, возможность таковой – однако анонимность в данном случае следует понимать не как отсутствие имени, но как произвольную связь между «реальной» и «онлайновой» личностями;

3) Расширенные возможности идентификации, свобода наделять виртуальную личность любым набором характеристик;

4) Множественность, возможность иметь ряд различных виртуальных личностей одновременно или последовательно;

5) Автоматизация, возможность полностью или частично симулировать активность виртуальной личности, используя компьютерные программы (что связывает виртуальную личность с искусственным интеллектом и робототехникой).

Отношение между виртуальной личностью и ее автором амбивалентно. С одной стороны, оно основывается на отождествлении, по крайней мере, частичном, творца со своим творением. С другой стороны, однако, сотворенная личность имеет тенденцию обособляться от своего создателя и обретать род независимого существования.

В работах основателя философии традиционализма Рене Генона используется понятие «виртуальной инициации» – как первой инициатической стадии. Интересный вопрос: можно ли проследить взаимосвязь этого термина с «виртуальной реальностью», или это простое совпадение?

На мой взгляд, между этими «виртуальностями» сейчас наблюдается такое же странное сближение, как между «эфирами» – космической стихией и информационной средой. «Виртуальность» вообще очень парадоксальное понятие – с одной стороны, этимологически, она происходит от латинского «virtus» – «истина», с другой – обычно ассоциируется с чем-то воображаемым и иллюзорным.

В традиционалистском контексте этот парадокс учтен – там виртуальная инициация означает осознание посвященным своего духовного потенциала. Он может быть раскрыт, а может и нет – виртуальная инициация лишь указывает путь. Это необходимый путь сквозь «виртуальную реальность» человеческого воображения, эмоций и интуиций – к эффективной самореализации. Здесь естественно возникают различные затруднения и остановки – к примеру, когда эта «виртуальная реальность» абсолютизируется сама по себе. Что мы и наблюдаем в случаях «обожествления» Интернета как такового.

В Интернете действительно немало того, от чего религиозный ортодокс может прийти в ужас – например, самые простые картинки там называются «иконками», а робот электронной почты – и вовсе «демоном». Но это формальная, вульгарная мистика (которая, кстати, неплохо обыгрывается в постмодернистском искусстве). Настоящая мистика начинается не с технической легкости быстрого перемещения по сайтам, раскиданным повсюду в мире, а с того момента, когда эта ликвидация границ пространства и времени становится внутренним состоянием самого виртуального «путешественника». А именно это состояние в Традиции всегда сопровождает всякий полноценный инициатический опыт. Самим фактом разрушения, стирания этих физических границ человек осознает их неабсолютность, а значит – существование «чего-то большего», раз с этим стиранием он сам никуда не исчезает. Это может привести к настоящей экзистенциальной революции внутри личности, к невозможности для нее и далее всерьез относиться к «обычному миру», основанному именно на охране этих границ пространства и времени.

«Реальное» и «виртуальное» словно бы меняются местами, точнее – реальностью для человека становится то, что ею и является – открытые им внутренние ценности и трансцендентные возможности, а не какие-то необходимые внешнему миру формальные условности, вроде «места жительства» или «семейного положения». Это своего рода «символическая смерть» для окружающего мира – необходимый атрибут инициатического пути. Интернет формирует совершенно новый, глобальный тип человеческих сообществ – по духовной и культурной близости, а не по принципу «соседей и сослуживцев».

Приверженцы этого «обычного мира», напротив, часто утверждают, что Интернет рвет естественные человеческие связи и превращает его фанатов в «электронных зомби». Однако здесь все зависит от того, что понимать под «естественностью». Некоторые ее «защитники» своей параноидальной технофобией подчас сами напоминают зомби. Есть, конечно, и другая крайность, связанная с тем, что Интернет воспринимается как самоцель, и люди просто тонут в этой «виртуальной реальности», так и не найдя свой путь, а тупо блуждая от линка к линку. Причем это не только «начинающие юзеры», но и т.н. «сетевые обозреватели».

Для тех же, кто воспринимает Интернет как «виртуальную инициацию», он становится лишь средством – необходимым, но всего лишь средством – для творческого раскрытия своего внутреннего мира. Так что, возможно, этимологию Интернета парадоксальным образом можно вывести еще из латинского «internus» – «внутренний».

Если продолжить параллель с традиционализмом, что же в Интернете является аналогом второй инициатической стадии, которую Генон называл «эффективной инициацией», когда духовный потенциал личности раскрывается полностью? В Традиции это связано в первую очередь с обретением новой личности – с новым именем. И в Интернете многие настолько вживаются в образ своих «сетевых персонажей», что обычная, невиртуальная личность со своими «паспортными данными» и т.п. здесь перестает существовать. Это конечно несет в себе колоссальный элемент игры, но – как раз homo ludens, «человек играющий» куда более адекватен Традиции, чем те, кто всерьез относится к своей пространственной и временной «клетке». Если своя виртуальная личность, ее собственный миф стали восприниматься человеком как нечто более реальное, чем сидящий за монитором персонаж, то «эффективной инициацией» здесь станет обратное влияние этой виртуальной личности на невиртуальный, «посюсторонний» мир, приводящее к виртуализации его самого.

Если взглянуть на ситуацию с точки зрения широкой культурологической панорамы, но сегодня уже все более очевидно, что вообще все человеческое творчество постепенно уходит в виртуальную реальность, но – раздвигает ее рамки до реальности вообще. Тот, кто чувствует этот процесс и более того – сам участвует в нем, легко пользуется всем «культурным наследием» – песнями, романами, картинами, фильмами и т.д. – лишь как сырьем для конструирования собственной новой реальности. Но это не всегда означает некую симуляцию – для кого-то эта «новая реальность» действительно может быть более реальной в экзистенциальном смысле, чем музейная «классика» или «модерн», испещренные множеством устаревших стилевых и жанровых границ.

Новые сетевые искусства/технологии зачастую представляются как асоциальные, маргинальные по отношению к генеральному развитию общества. Но в перспективе социальной виртуализации сетевая корпорация, виртуальный епископат, киберкафе, киберпанки и т.д., – это признаки становления общества нового типа. Эти тенденции перестают быть маргинальными, в наиболее развитых странах они захватывают все больше людей. И Россия здесь не исключение – ведь неважно, где человек получает «виртуальную инициацию» – главное, чтобы он понял, что с ней делать.
 

«Манифестом» автономии виртуальных личностей и их миров является известная «Декларация независимости Киберпространства», составленная сетевым активистом Джоном Перри Барлоу еще в 1996 году, и ставшая с тех пор «классикой жанра»:

«Правительства Индустриального мира, вы – утомленные гиганты из плоти и стали; моя же Родина – Киберпространство, новый дом Сознания. От имени будущего я прошу вас, у которых все в прошлом, – оставьте нас в покое. Вы лишние среди нас. Вы не обладаете верховной властью там, где мы собрались… Мы творим мир, в который могут войти все без привилегий и дискриминации, независимо от цвета кожи, экономической или военной мощи и места рождения. Мы творим мир, где кто угодно и где угодно может высказывать свои мнения, какими бы экстравагантными они ни были, не испытывая страха, что его или ее принудят к молчанию или согласию с мнением большинства».

Несмотря на частичную «виртуализацию» управления и экономики, центр тяжести современных государств продолжает пребывать в «старой реальности», где они составляют компактные единицы, ограниченные со всех сторон географическими рубежами. Однако в условиях глобализации значимость этой материальной компактности теряется. Уже возникают государства, центр тяжести которых лежит в виртуальном мире. Эти виртуальные государства образуют не общность территории, а общность граждан, тесно связанных друг с другом в пространстве коммуникации. Материальные анклавы таких государств могут быть разбросаны по всему миру: участки земли, предприятия, офисы, военные базы, космические станции и т.п. Юридически большая часть этих объектов может лежать на территории обычных государств, а большинство «виртуальных граждан» может пользоваться выгодами «двойного гражданства», – что не мешает этому виртуальному государству в политическом, экономическом, культурном и даже военном смысле составлять могущественную целостность, с которой придется считаться всем остальным мировым силам. От обычного государства оно отличается только тем, что его центр власти, центр его общественной жизни, источник его суверенитета находится в виртуальном пространстве, то есть, с банальной точки зрения, «нигде».

Основать в виртуальном пространстве настоящее государство с полноценным социумом – это и значит открыть «Новый Свет» сетевой эпохи.

Тем, кто хочет стать его первооткрывателями, сегодня не нужно плыть куда-то за тридевять земель, достаточно, не отходя от своих компьютеров, организовать и воспроизвести в пространстве коммуникации те отношения, которые и составляют социум: экономические, общественно-политические, культурные. При этом не имеет значения, в каком модусе первоначально развиваются эти отношения. Виртуальное государство может стартовать как «игра» – но это нисколько не умаляет реальности образующихся в нем связей. Экономическая игра, которая приносит своим участникам реальный доход, позволяет им завести реальные экономические отношения, это не «виртуальный тренинг», а самая настоящая экономическая система. Также и общественно-политическая игра, которая позволяет реально организоваться массам людей, способным реально влиять друг на друга и на ситуацию «вне игры», – это не игра, а реальная общественно-политическая система. А в области культуры вообще нельзя провести грань между «игрой» и «реальностью». Важно только, чтобы эти потоки коммуникации – экономический, общественно-политический и культурный, – развивались не по отдельности, а вместе: чтобы они регулировали друг друга, реагировали друг на друга, достраивали друг друга. О перерастании этой игры в настоящий социум можно говорить тогда, когда эта «игровая» сеть отношений для участника игры станет более значимой, чем отношения, связывающие его с «обычным» социумом. Ведь социум, как уже было сказано, – это не что иное, как потоки коммуникации.

Что касается управления виртуальным государством, то именно в этом, «постмодернистском» социуме парадоксальным образом возрождаются самые древние, «премодернистские», «вечевые» формы прямой демократии – в виде постоянных референдумов среди граждан этого государства. Одно это обстоятельство, а также техническая простота его организации в сети, не сравнимая со сверхзатратным спектаклем «выборов» в реальных государствах, более чем наглядно показывает все устарелое излишество последних, всякий раз завершающееся лишь разбуханием аппарата «народных представителей». Так, с точки зрения эффективности управления, виртуальные государства оказываются куда более реальными, и наоборот.

Что же касается творческого самовыражения, то здесь эта перемена местами «реального» и «виртуального» еще более наглядна. Именно в виртуальном мире личность обретает куда большую возможность быть самой собой, формировать и заявлять собственное уникальное мировоззрение, нежели в «реале», перегруженном «общепринятыми» стандартами.

Несколько перспективных форм виртуального государства называет аналитик Сергей Переслегин:

«Важным направлением деятельности виртуального государства может стать регистрация, создание и дальнейшая эксплуатация международного виртуального университета. По сути, речь идет об очень привлекательной возможности создать образовательный центр, юридически изъятый из-под юрисдикции отдельных национальных государств и осуществляющий свою деятельность в интересах того или иного глобального проекта… Виртуальное государство может представлять интерес как влиятельный международный политический клуб… Интересной и востребованной формой виртуального государства может быть «литературное государство» (мир Толкиена, мир Стругацких и т.п.)».

Что касается «литературных государств» (а также «музыкальных», «художественных» и т.д.), то их в Интернете уже существуют тысячи, однако чаще всего эти «государства» представляют собой просто тусовку фанатов того или иного культового произведения или героя. Ближе к теме выглядит формат «политического клуба» – на момент написания этих строк в Рунете действует самый раскрученный проект такого рода – www.respublika.ru. Однако фантазия его создателей не продвинулась далее сетевого «ремейка» реального государства, с копированием всех его структурных элементов. Забавнее всего выглядит борьба его активистов с «клонами» хитроумных граждан, обеспечивающих себе таким путем «большинство голосов» и «контрольные пакеты акций», – есть ли смысл в этой борьбе, если сама эта «РР» является клоном РФ? Также некоторое время назад стало модно называть «виртуальными государствами» банальные торговые пирамиды – впрочем, было бы удивительно, если бы они именовались тем, что они есть на самом деле.

Виртуальное государство может возникнуть лишь на основе оригинального цивилизационного проекта – а он всегда альтернативен «существующему порядку», потому что выходит за его пределы. «Классикой жанра» здесь является основанное еще в 1966 году Княжество Силандия, признаваемое историками первым виртуальным государством – хотя в те далекие времена даже Интернета еще не было. Однако сам стиль его появления вполне соответствовал «открытию сайта» – британский майор Рой Бейтс высадился за заброшенной морской платформе времен Второй мировой войны, и провозгласил себя князем этого никем не занятого рукотворного «острова» в Ла-Манше. И английская юстиция, имеющая славу едва ли не самой дотошной в мире, не нашла никаких законных препятствий этой робинзонаде, поскольку платформа располагалась за пределами территориальных вод Великобритании. Силандия с тех пор выпустила свои паспорта и почтовые марки, направила во многие страны своих послов и коммивояжеров (умудрявшихся заключать реальные контракты), а с появлением Интернета легко освоилась в нем, открыла свой сервер и предлагает его в качестве «сетевого убежища» для хранения информации, почему-либо считающейся в реальных странах «незаконной».

Виртуальные микронации, как правило, обмениваются взаимным дипломатическим признанием и поддерживают друг друга в конфликтах с реальными государствами.

Один из таких конфликтов случился в 1982 году, когда в городке Ки-Уэст во Флориде была провозглашена независимая Республика Конк. Причем не просто провозглашена – но с одновременным объявлением войны США. Война, конечно, была сразу проиграна – поскольку у федералов с чувством юмора оказалось туго, и они реально блокировали город. Однако с тех пор там нет отбоя от туристов, желающих посетить «исторические места», а сами жители Ки-Уэста сохранили «двойное гражданство» и ежегодно отмечают свой День независимости.

Есть, впрочем, и куда более масштабный пример виртуального государства – Техас. До 1845 года он и в реальности был независимым государством, а при его аннексии Соединенными Штатами, как выяснили историки, в Конгрессе не было кворума. За восстановление исторической справедливости борется временное правительство Республики Техас.

Кстати, независимая и признанная многими иностранными государствами Дальневосточная Республика (ДВР) также при весьма спорных обстоятельствах оказалась в 1922 году включенной в состав РСФСР. Однако виртуального государства, рассматривающего эту историческую альтернативу как свой цивилизационный проект, на Дальнем Востоке пока не возникло. Зато Балтийская Республика, создаваемая калининградскими активистами, уже «запрещена» федеральными чиновниками – до них никак не дойдет, что они имеют дело уже с совсем другим измерением…

Виртуальные государства, конечно, содержат в себе немалый элемент мистификации – и порою даже «многоэтажный», как в нашумевшем деле о торговцах паспортами Силандии, неведомых самому ее князю, – но кто возьмется утверждать, будто в деятельности реальных государств мистификаций меньше?

В отличие от национально и территориально ограниченных реальных государств, «границами» государств виртуальных является наднациональная и экстерриториальная общность тех или иных взглядов, интересов, стилей жизни. Именно этот принцип сразу положило в свою основу одно из первых виртуальных государств, а к сегодняшнему дню едва ли не самое легендарное – NSK (Neue Slowenische Kunst – Новое Словенское Искусство), построенное группой «Laibach». Оно ставит своей задачей создать «экстерриториальную нацию артистов и художников», выдает паспорта всем желающим к ней присоединиться, но с особым вниманием относится к людям искусства, притесняемым в своей стране. Все это можно было бы вновь счесть «лишь игрой», если бы не одно историческое обстоятельство – во время югославской войны 90-х годов многим беженцам разных национальностей удалось покинуть блокированную Боснию, пройдя через ООН-овские кордоны именно с «виртуальным» паспортом NSK, а не с «реальным» югославским! Именно с этого момента начался отсчет процесса глобальной инверсии «виртуального» и «реального».

В России также уже есть аналоги подобных «виртуально-реальных» наций – к примеру, проект Великая Скифия. Вероятно, это именно его представители на последней всероссийской переписи населения тысячами указывали свою национальность как «скифы». Но еще больше оказалось казаков, поморов, ингерманландцев и прочих «виртуальных» (с точки зрения этого пока еще «реального государства») народов, не говоря уж об эльфах, хоббитах, гоблинах…

«Реализоваться» виртуальным государствам позволяет прагматический утопизм – творческое создание собственных, альтернативных цивилизаций, которые постепенно становятся критерием новой реальности. И здесь наиболее актуальными и интересными проектами оказываются те, которые стремятся продолжить на новом историческом витке казалось бы, «забытые» цивилизации. Таково, к примеру, сообщество Республика Северная Русь, участники которого пытаются воскресить в современных условиях наследие легендарной Новгородской республики. Учитывая стремительный мировой процесс глокализации (параллельного осуществления глобализации и локализации), будущее этого проекта выглядит даже более перспективным, чем нынешнее «реальное государство», стремящееся сохранить свою изоляционистскую и централистскую сущность. В этом процессе, кстати, нельзя исключать и воплощения «традиционных утопий» – о Беловодье, Китежграде и т.д., которые в сетевой реальности могут быть восприняты не как отвлеченная мечта, но как «руководство к действию».
 

Некоторые культурологи утверждают, что эпоха Постмодерна одновременно является и «циклическим возвращением» к эпохе Премодерна. Это отчасти верно – в эпоху Премодерна действительно еще не существовало тех жестких «пирамидальных» иерархий, которые определяли всю модернистскую историю. Наблюдая этот процесс растущей популярности «древних времен» в культуре нынешнего «постсовременного» общества, кое-кто даже определяет нашу эпоху уже не просто как Постмодерн, а Пост-Постмодерн и т.д. Однако здесь выглядит весьма полезным и актуальным предложение философа Михаила Эпштейна:

«Вместо умножения этих «пост», я бы предложил определить современность как время «прото»… Современная культура России все менее определяется своим отношением к коммунистическому прошлому, скорее, это прото-культура какой-то еще неизвестной формации, о названии которой можно пока еще только догадываться.»

Действительно, именно осознание нашей эпохи как «времени прото-» позволяет освободиться от пустопорожних и бесконечных дискуссий о «конце Постмодерна». На самом деле мы живем только в начале некоей совершенно новой эпохи, где нынешние глобализация и виртуализация выглядят лишь «прелюдией», первыми робкими шагами. Тогда как Постмодерн обречен (уже по своему названию) постоянно «отталкиваться» от Модерна, соразмерять себя с прошлым. А иногда и – возвращаться к нему, что можно наблюдать в нынешних «консервативных» движениях, призывающих к тому или иному восстановлению «пирамидальных» иерархий, ограничению сетевых взаимодействий и т.д. Этот консерватизм понятен и закономерен – он, как всегда, порождается опасливым непониманием «нового исторического цикла» – у тех, кто живет и мыслит «прежним». Однако нарастание этих консервативных тенденций и эмоций свидетельствует как раз об обратном – что их время кончается. Просто потому, что кроме попыток удержания и укрепления «статус кво» (постоянно меняющегося) у этих сил нет никаких проектов будущего.

Главный результат сетевой эпохи состоит в радикальном изменении самой человеческой природы. А это требует и качественно новой антропологии – которая одновременно является «изначальной» – в том смысле, который в нее вкладывал Мирча Элиаде, рассуждая о «человеке мифологическом». Закончим пророческими словами этого мыслителя: «Чтобы жить в мире, надо его основать».